Добавить в избранное


Рекомендую:

Анонсы
  • Влечёт за МКАД очарованье >>>
  • Погружаясь >>>
  • На день 7 августа 2013 >>>
  • МИГ >>>
  • Записки машиниста (со стихами автора Эрнеста Стефановича и ссылками) >>>


Новости
Издана СТЕПЕННАЯ КНИГА родовых сословий России. На с.... >>>
30 марта 2013 года Княжеский совет всея Руси... >>>
Буклет о друге -- Светлане Савицкой >>>
читать все новости


Произведения и отзывы


Случайный выбор
  • Особенности национальной охоты...  >>>
  • Памяти чудодея   >>>
  • НА ДОБРОМ СЛОВЕ  >>>

Рекомендуем:

Анонсы
  • Ничего особенного >>>
  • Во славу дома твоего >>>
  • ШАМБАЛА >>>
  • Сидячая работа >>>
  • Список авторских изданий >>>




Банерная сеть
"Гуманитарного фонда"

ДОРОГ ПОЭЗИИ НАЧАЛО – В СОРОК ПЕРВОМ

 

 
Сегодня, 2 ноября 2006-го ему сравнялось восемьдесят пять. По возрасту и статусу в кругу русских поэтов и переводчиков Александр Ревич – патриарх отечественной литературы.
Родился в Ростове-на-Дону. В июне 1941-го окончил военное училище и был отправлен на фронт. Два раза попадал в плен, бежал, снова участвовал в боях, в том числе в Сталинграде. Был трижды ранен, награжден боевыми орденами и медалями. Окончил Литературный институт, где и преподает. Александр Михайлович автор четырех поэтических книг – "След огня" (1970), "Единство времени" (1977), "Поэмы" (1994), "Чаша" (1999). Получил признание как переводчик огромного пласта мировой поэзии (Петрарка, Ронсар, Гюго, Верлен, Малларме, Мицкевич, Галчинский и др.). За перевод "Трагических поэм" Агриппы д'Обинъе удостоен Государственной премии России в 1999 году.
 
…А тогда все было так, как увиделось через годы, когда писалась поэма "20 ИЮНЯ 1941-ГО"…
Через все картинки того будничного начала Великой войны – все будто шло к заключительным строкам:
 
Вагон бежит. А там граница,
увы, меж миром и войной.
Когда-то было, снова снится:
поля, поля, июньский зной,
столбы, волнистая пшеница
и мир, и путь к передовой.
 
Но зловеще прорывается в ткани поэмы:
 
…потом внезапно дым стеной
и на площадке тормозной
фуражки и штыки конвоя,
вслед едкий дым и зыбкий зной...
 
И снова, как рефрен:
 
Конечно, в памяти короткой
вагон с тюремною решеткой,
штык на площадке тормозной
остались где-то за пределом,
лишь на мгновенье между делом
за маревом мелькнули белым,
за душною голубизной…
 
Но вот в другой эпопее – "ПОЭМЕ ДОРОГИ" – многое проясняется:
 
Вспомнилось все это на заре,
в час, когда колеса в такт стучали,
числа спутались в календаре,
может, все часы на свете стали
вслед за приговором в трибунале:
сдался в плен и сдал своих солдат...
к высшей мере!.. заменить!.. штрафбат!..
Может, вывезет еще кривая?
 
И – между прошлым и будущим длиться надежда:
 
Спят в теплушке рядовые, спят
все от лейтенанта до майора,
всех лишили званий и наград,
всех сюда загнали без разбора,
спят еще под стук колес, но скоро
многих не сочтешь из тех ребят,
это будет скоро, скоро, скоро,
через час подъем, консервы ешь,
жуй краюху, чай хлебай горячий,
скоро, скоро, так или иначе,
с жизнью распрощаемся собачьей,
на исходный выведут рубеж,
а потом — наперевес винтовки
и — на колья проволочных мреж
без артиллерийской подготовки…
 
В интервью корреспонденту газеты ВЗГЛЯД Глебу Шульпякову Александр Ревич вспоминает:
– Что касается поэмы и той ситуации, что в ней описана, то тут оказалась сфокусирована и судьба России, и войны. Ведь из плена приходили самые преданные, самые лучшие. Обстрелянные. Так что Сталин отнесся с недоверием к тем, кто составлял главный потенциал армии. Отложив, таким образом, конец войны года на два.
После этого опыта я сразу стал большим. Критик один писал, что у меня не было юности. Что из детства я сразу перешел в зрелость. Что, наверное, так. В девятнадцать лет командовать смертниками, это, по существу…
Там была смешная история, сейчас расскажу. Мы выходили с одним человеком, вдвоем. Он был робок, от природы робок, хотя добрый и хороший. Мы продвигались в глубине оккупированной территории, где-то за Днепром. Отсиживались. Разговаривали, поскольку надо разговаривать, чтобы жить. И вдруг мне, дураку в девятнадцать лет, приходит такая мысль. И я говорю ему: «Если описать то, что мы сейчас переживаем, это будет великая литература».
А ведь я тогда не собирался заниматься стихами!..
 
Александр Михайлович много пишет после войны. Пишет о войне…
 
В 1973-м – в "ПОЭМЕ О ГОРОДЕ ДУБРОВНИКЕ":
 
...В сорок втором, в годину наших бед
горел над Волгой элеватор старый,
вокруг пылали красные пожары,
и черный дым горелым пах зерном.
Мы на рассвете взяли элеватор,
стрелял я на бегу из автомата,
но помнится лишь белое лицо,
в которое я выстрелил когда-то.
Лежал у ног убитый мной солдат.
Он молод был? Не помню... Может статься…
 
...Седой мужчина с девушкой веселой
за поворотом скрылись, за углом.
Все может примерещиться. Потом
они возникли вдруг на людном пляже…
 
…Потом я сам побрел к соленой глади
и вдруг почувствовал: мне смотрят в спину.
Я обернулся и увидел взгляд
безногого седого незнакомца.
Конечно. Он глядел на грубый шрам,
пересекавший спину меж лопаток.
Что делать, если оба мы в заплатах?
Он слышал, что по-русски говорят.
Мне показалось, что в его глазах
не злость была, скорее — пониманье,
он понял: мы могли стрелять друг в друга
и, может быть, он видел то, что видеть
пришлось и мне.
 
А предо мной вставали
видения заснеженных развалин
над волжскою прибрежной крутизной
и все, что не способно повториться:
квартиры, улицы, живые лица, —
поскольку рухнуло или — в земле.
 
Я это все прошел и не забуду
ни страха, ни дымящуюся груду,
которая была стеной жилья,
я это все прошел и не забуду,
ведь я остался жив и я могу
дышать, вдыхать соленый этот ветер,
глядеть на это небо и на эти
крутые бастионы над водой,
на эти стародавние порталы,
на белый город, снившийся когда-то,
а может быть, мелькнувший, как в кино.
 
Все остается: радость и утрата.
И ничего забыть нам не дано.
 
В 1974-м – в "ПОЭМЕ О ЕДИНСТВЕННОМ ДНЕ" – пронзительно – о войне и Любви:
 
…И вдруг возник знакомый звук,
звенящий, ноющий, протяжный,
и сразу синеву накрыл
размах широких желтых крыл,
кресты метнулись из-за крыши
и взмыли ввысь — все выше, выше,
и снова тот же звук, нависший
над улицей, над головой,
и приближающийся вой,
и гром, и брызги мостовой.
Мне это было все знакомо:
растущий вой и грохот грома,
и свист у смерти на краю.
Под каменную арку дома
увлек я спутницу свою.
И снова грохот, как в бою.
Я это пенье узнаю,
теперь его мы оба знаем.
Дом покачнулся, и во двор
мы ринулись во весь опор,
перемахнув через забор,
легли за дровяным сараем.
И снова вой, и снова гром,
и рушится соседний дом,
и пламя взмыло за углом,
кирпичный град, железный лом
гремит и рушится крутом,
и все горит... и мы сгораем...
Нет, не могу я утверждать,
что был тогда безумно смелым,
но рядом грохнуло опять,
и я прикрыл девчонку телом.
Как изменился этот лик:
был смуглым — стал смертельно белым.
Схватив меня за воротник,
объятьем стиснув неумелым,
она ко мне прижалась вмиг,
дрожа, щекой к плечу прижалась,
хотела спрятаться, казалось,
и, словно сдерживая крик,
внезапно рот ее приник
к моим губам. И все смешалось.
Взлетал огонь, стелился дым,
и мы не падаем — летим,
нет смерти, страха нет в помине,
есть мир и двое — посредине.
Все облаком заволокло:
дома, развалины, аллеи.
Наш день — последний день Помпеи,
и наше время истекло.
Четыре месяца прошло
с тех пор, и домик у вокзала
и город - все золою стало,
все пламя языком слизало.
Где люди? Где привычный быт?
Ни быта, ни могильных плит.
Снаряды били по траншее
и рельсам свертывали шеи.
Дробился камень, как стекло.
Четыре месяца прошло.
Разрывы мин росли по склону,
где мы держали оборону,
где пулями встречали зло.
Отсюда в сторону Ельшанки,
где элеватор тлел вдали,
пошли в атаку наши танки,
и мы за танками пошли.
Трамваев черные останки
еще дымились на стоянке.
 
Ах, Галя, Галя — давний сон.
Заснеженный качался склон,
дрожало дно глухого лога,
откуда началась дорога,
далекая, в страну врага,
через разливы и снега.
Ах, Галя, Галя, недотрога,
прости, я рассказал так много,
и все же это так мало.
Пойми: живому тяжело
свои описывать невзгоды,
свои утраты и походы.
Четыре месяца прошло.
И годы, годы, годы, годы.
 
– Жизнь фантастична, – вспоминает Александр Михайлович, – и не требует композиции. Она не требует доказательств. В ней могут случиться невероятные вещи. Но все неправдоподобное в жизни может стать правдоподобным в искусстве. Просто для этого нужна мера. Пример: я ведь в плену был два раза, и дважды бежал. Это немножко неправдоподобно, хаотично, да? Но это была жизнь. И поэтому я второй нечаянный плен выкинул из поэмы. Он мешал ее композиции и правдоподобию. Потому что искусство имеет одну задачу – убеждать. А жизнь ничему никого не учит и не убеждает. И дураки остаются дураками.
 
И пишет в 1986–м – "СТЕПЬ СОРОК ПЕРВОГО ГОДА":
 
Был я ранен, возможно, убит,
может быть, угодил в Моабит
и, однако, не числился в списках
тех, кто без вести, тех, кто ничком,
тех, которые будут потом
обозначены на обелисках.
А на самом-то деле я шел
через пашню, овраг, суходол
по захваченной в плен Украине,
где лишь ветер степной, вертопрах,
проносился на длинных ногах
да на травах поскрипывал иней.
 
Так броди без дорог, холодей,
голодай среди добрых людей,
среди злых забывай об обидах,
проходи от угла до угла,
от пустого двора до кола,
где не хата, а печь да зола...
А меня где-то мама ждала
и не числила в списках убитых.
Для нее на пригорке ничком
не лежал я с пробитым виском,
а шагал в октябре невеселом,
где ветер, шальной вертопрах,
проносился на пыльных крылах
над холодным степным суходолом…
 
А вот и вовсе уже недавно – в конце XX века, появляется изумительная миниатюра:
 
Когда вперед рванули танки,
кроша пространство, как стекло,
а в орудийной перебранке
под снегом землю затрясло,
когда в бреду или, вернее,
перегорев душой дотла,
на белом, черных строк чернее,
пехота встала и пошла,
нещадно матерясь и воя,
под взрыв, под пулю, под картечь,
кто думал, что над полем боя
незримый Ангел вскинул меч?
Но всякий раз — не наяву ли? —
сквозь сон который год подряд
снега белеют, свищут пули,
а в небе ангелы летят…
 
История религиозных войн д’Обинье вряд ли могла зазвучать по-русски, не пройди поэт двух школ: военной судьбы и поэтической культуры.
 
И в этом он весь: начатые в грязи Великой войны дороги привели Александра Ревича к высокой чистоте поэзии горних путей. Он снова и снова возвращается к высокому мотиву.
В 2003-м пишет в поэме "Мартовский снег" о другом, горьком, но находит отдушину для военной темы, подчеркнутой высотой:
 
Власть. И сам я в жизни офицерской,
обретая в голосе металл,
даже несмотря на норов дерзкий,
генералом все-таки не стал,
все-таки чего-то не хватало:
может, бессердечия борзой?
Мало было в голосе металла,
брал за сердце голос со слезой,
так хотелось и на поле брани,
когда рвался в двух шагах тротил,
слушать: «На воздушном океане…»
Слушать: «Хоры стройные светил»…
 
Пожелаем ветерану Великой войны и Великой русской литературы дальнейших восхождений к вершинам совершенства!
 
 
 
 
К разделу добавить отзыв
Все права принадлежат автору, при цитировании материалов сайта активная ссылка на источник обязательна